Избранное: Интервью с деятелями культуры и искусства - Журнал Клаузура

– Не возникает ли в такой пиксельной системе звука, когда ухо уже не слышит микрочастей тона, возможность универсальной, окончательно компьютерной музыки, ведь из атомов звука можно любую массу собрать программно и автоматически?

– На цифре это как раз возможно, но не возможно на аналоге. Кстати говоря, на цифру невозможно записать писк комара. Переход с плёнки и винила на компакт-диски в 80-е годы привёл к тому, что тогда заболели все мои знакомые звукорежиссёры, это были язвы желудка, бессонница, депрессии. Это было очень болезненно, переходить с аналога на цифру.

– Преподаёте сейчас музыкальную антропологию в МГУ на философском? О чём там говорите?

– Да. Что такое музыка? Раньше, чтобы ответить, достаточно было знать теорию и историю музыки. В середине 20-го века, когда появился джаз и тому подобное, стало ясно, что теорией это невозможно объяснить, это даже Лосев бы не смог. Нужна музыкальная антропология, у Адорно появляется музыкальная социология. Теория и история изучают формы музыкальные, а социология изучает, как музыкальная форма может быть формой социальной жизни, как социум порождает форму музыки. Потом выяснилось, что социологии мало, музыка это скорее антропологический вопрос. Мы видим традиционные культуры Азии и Африки, мы видим молодёжную контркультуру, мы видим культуру мегаполиса, – это всё разные антропологические типы. Деревенский африканский тип человека традиционного мышления совершенно иной какому-нибудь молодёжному протестантскому мегаполисному типу, а азиатский китайский иной к арабскому исламскому.

– Если бы пригласил вас президент на свою встречу с деятелями культуры, отказались бы или пошли говорить?

– История не знает сослагательных наклонений. А я там никогда не окажусь, меня никогда не пригласят к президенту. Вообще я считаю, сейчас надо быть сугубо частным лицом, ни в коем случае ни в какие отношения с властью не входить, но это не значит, что надо входить в какие-то конфронтации и оппозиции с властью. Что говорить о государственной власти, ведь в своё время я был, по склонности души, внутри Церкви, входил в её структуры. Но даже там не был допускаем к верхам. Наверное, по природе своей я должен быть в андерграунде, который после советских времён никуда не делся, был, есть и будет. Андерграунду с истеблишментом не по пути, так сказать. Так что даже если бы пригласили, сказать мне там было бы совершенно нечего.

– Вы всю жизнь в Москве. Вот сняли кое-где рекламу с домов, таджики взорвали асфальт, что бы ещё посоветовали градоначальству для удовольствия граждан сделать в этом городе?

– Понимаете, посоветовать градоначальнику – это попасть в страну Советов. Этот город уже Москвой назвать нельзя, этот город не Москва. Я действительно не могу жить ни в каких других местах, за границей пробовали и никак. С каждым годом этот город, который Москвой назвать нельзя, становится всё менее приспособленным к жизни в нём. По целому ряду параметров жить в этом городе невозможно. Мы живём здесь только потому, что у нас есть советская закалка, тараканье искусство выживания. Хотя уже и тараканы ушли из этого города. Раз на них так действуют вышки сотовой связи, значит они более тонко организованные существа, чем мы. Так что воздержусь от манифестов и советов, просто могу констатировать, что наша ситуация – посткатастрофическая, всё уже произошло. Для сваренного рака всё худшее позади.

– От музыки сегодняшней вашей было странное ощущение, восточное ощущение, что можно было бы назвать минимализмом. Одна фраза, одно время бесконечно повторяются с микроскопическими сдвигами в тоне и ладе. Это производит сгущение и времени и ощущения, а если не отвлекаться, но сосредоточиться, можно погрузиться в настоящую саньяму, когда всё линейное, начало, середина, конец, превращается в спиральное, а дневное сознание уходит в сновидческое, древнее состояние.

– Это верно. Действительно, это так. Но не обязательно это с Востоком соотносить и ассоциировать. Понимаете, хотя это осталось на Востоке, но это всегда было и на Западе, все эти архаические формы. Если взять какую – нибудь античность, старше 8 – го века до н.э., посмотреть эти архаические орнаменты и прочее, мы увидим повсеместность всего этого. Просто на Востоке это законсервировалось и сохранилось. Тут что ещё очень важно. Конечно, важен не текст, но контекст. Если в обычной музыке человек слушает некие структуры, которые ему предлагает композитор, то тут, в минималистской музыке, слушатель слышит не структуры, а своё собственное слушание. Конечно, это род медитации. Сам текст со своей структурой отходит на второй план, прячется за контекстуальными концентрическими движениями.

– Если музыка отходит от линейной структуры и открывает своей новой мантровостью пути к древнему состоянию, не в этом ли и смысл конца словесной эпохи. Шум ветра может стать важнее доклада о логике Гегеля.

– Совершенно это верно для пограничных ситуаций между сном и бодрствованием, но нам скорее надо говорить о западном, фронтальном таком взгляде, когда мы смотрим из кардинальной точки перспективы, и это противопоставляется расфокусированному взгляду шамана. Во взгляде шамана нет субъекта и объекта, там и объект и вы видятся в общей ситуации, вы составляете с ним одно. Так что дело всё-таки не во сне и бодрствовании, но в уходе от фронтального взгляда, порождающего субъект – объектные отношения. Всё это ведёт и к древности, и к началу новейшей эпохи.

– В связи с трактатом «Время Алисы», который для меня почему-то оказался наиболее интересным, хочется спросить о новейшем различении мальчика и девочки, о бытующем представлении, что матриархат давно уже здесь.

– Такие проявления в обществе, как феминизм, нельзя считать матриархатом, женщины просто присваивают некоторые мускульные функции, становятся на мужские места, так сказать. Они становятся сильнее, властнее, а мужья всё больше сидят с детьми и варят обеды. Это всё-таки совсем не матриархат, это совсем другое состояние сознания. То, что произошло в 20-м веке, сильно напоминает превращение женщин в мужчин, за счёт присвоения себе мужских функций, но к матриархату никакого отношения не имеет. Маргарет Тэтчер, как «железная леди», ничего из матриархата в себе не несёт. Понимаете, матриархат очень таинственное и непонятное для нашего времени дело. Когда мы говорим об амазонках, это тоже не то самое. Амазонки это не пережиток матриархата, а скорее реванш чисто идеологический. А что происходит? Происходит стирание гендерных различий, причём уже несколько веков подряд. Один японский мастер в 16 веке писал, что всё меньше и меньше разница между женскими и мужскими пульсами, что перестали различаться женские и мужские лекарства.

– Полноценна ли замена музыки Моцарта музыкой Битлз, в том смысле, что есть ли в этом симптом приближения нового варварства?

– Варварство всё-таки здесь в оценочном суждении. Это надо много разворачивать. Битлз это не просто битлз, а произошло очень крупное антропологическое изменение, как раз молодежь, в том числе девушки, вышли на те позиции, на которых никогда ещё не находились. Это произошло, потому что после войны в результате наступающего экономического благоденствия появилось огромное количество свободной молодёжи, как говорили старики – оболтусов. Сразу появились Ролинги и Битлы, которые к Моцарту никакого отношения не имеют, в том смысле, что не приходят на смену. Они сами по себе. Иерархическая просвещенческая «старческая» культура времени аристократов и Моцарта, это время где всё в порядке, где была симфония власти и творцов культуры. Поэтому и совсем иные музыкальные основания. Про разные культуры нельзя говорить в терминах выше и ниже, годятся только без оценочные суждения. Послевоенная культура очень молодёжная, в отличие от «старчества» молодого Моцарта. Когда у меня был такой как-бы рокерски – битломанский период, я как-то взглянул на портрет пятидесятилетнего Стравинского и подумал, ну разве можно быть музыкантом в 50 лет, если музыка дело молодых. Но когда приезжает «Прокол Харум», они все седовласые семидесятилетние юнцы, не говоря уже о «Роллинг Стоунз». Выглядит это довольно анекдотично, и вот этого совсем не было при Моцарте.

– Джаз принёс импровизацию, причём тотально. Как пример, можно привести метод Леонида Фёдорова, когда он либо один, либо с Волковым, сначала, как бы случайно, находит мелодический минимальный элемент, а потом уже Дмитрий Озёрский нанизывает на эти элементы слова. Никаких поэтов – песенников. Никакой литературы.